Сказка о запасном парашюте
Жил-был парашют. Запасной парашют. Запасной, потому
что рядом всегда был большой основной, а его вечно складывали, переукладывали и запихивали
в старый рюкзачок, откуда и небо то можно было рассмотреть только через две протертые
дырочки в суровом дне. Наш парашют был очень горд тем, что он парашют, а не какая-нибудь
тряпочка-юбочка. Ну и что, что запасной, ну и что, что не раскрывался. Сегодня, сейчас это
никому и не нужно. Он дождется своего часа, когда он будет нужен, нужен непременно…
Так и жил-поживал в своем рюкзачке запасной парашют,
поглядывая на старших братьев, гордый собою, сознавая свою важность, так ни разу и не
вдохнув небо. Так и вышел со службы, - его списали.
Он лежал просто на земле, на родной зеленой
аэродромовской травке, над ним взлетали самолеты… без него… без него. Само небо
приблизилось близко-близко. Он был на земле и, несмотря на палящее солнце, вдруг покрылся
росой – парашют плакал.
Может он и совсем бы пропал, но хозяйственная рука
сложила его, может быть легкую палатку сошьют, а может… Парашюту было все равно – хоть
тряпочку-юбочку.
Но изменились времена, парашют вновь достали, посмотрели
– еще крепкий, испытали и – в небо. Он не мог поверить! После складской пыли – чистое
синее небо, отороченное кромкой резвящихся облаков.
Прыжки были несложные. Он знал, что вряд ли пригодится,
ему просто нравилось прыгать.
Раскрытие было неожиданным, как взрыв. Запасной парашют
вздрогнул, разбросал плети строп и глотнул синевы. Воздух показался твердым и упругим,
больно ударил, но парашют выдержал, и сейчас опускал его обладателя прямо…в вишневый сад.
Они, человек и парашют, болтались в ветвях старой вишни с обтертой корой, вывернутой
наизнанку, да и сам парашют был обтерт, скомкан, устало держался за стропы. Он выполнил
свой долг, он смог, а теперь…
Он вяло потянулся к зрелой бархатной ягоде. Сладость,
замешанная с горечью, вяжущая мякоть со жгучей кислинкой сковывали губы.
Его сняли с ветвей, аккуратно сложили и уже окончательно
списали со службы. Парашют не плакал, он влажными глазами смотрел на чистое небо, пытаясь
выдавить из себя эту всюду проникающую горечь.
Может, хоть палатку из меня сошьют, или…
Но палатку из парашюта не сшили, видно такие палатки
ныне не в моде, и еще долго бы он пылился в углу, если бы старший сын того хозяйственного
техника не пошил из него обыкновенный мешок, назвал велочехлом и не предложил прогуляться
в Крым.
В него засунули странную конструкцию с одним колесом, к
этой конструкции прилагалось еще одно колесо, руль и седушка, все это увязали и положили
на жутко пыльную третью полку.
Велочехол - парашют лежал там и вдыхал новые непревычные
запахи и звуки. Запах крепкого чая, звук стучащих колес, и это машинное масло, просто
машинное масло, неизвестно откуда взявшееся, пропитывающее его изнутри. Он не знал, хороша
ли жизнь, он просто лежал, распластавшись на третьей полке, вбирая в себя терпкие и резкие,
приятные и скрежущие запахи и звуки. Он засыпал.
Потом на вокзальном перроне его просто уронили в лужу,
и еще долго он дышал прокуренным городским воздухом.
И вот они помчались по горной лесной дорожке – стая
диких птиц, летящих на крыльях свободы, касаясь земли лишь кончиками поющих колес. Они
летели, а наш запасной парашют, теперь уже велочехол, небрежно заткнутый под клапан
велорюкзака, был просто пьян. То ли от тряски, то ли от свежего воздуха, густо замешанного
в мохнатых сосновых ветках, то ли от переполняющих его новых впечатлений.
Начались подъемы и ребята долго тащились вверх по
каменной дорожке, вмятой в глиняные отводы. На велечехол летели камешки и глина, маленькие
веточки и желтые листья, такие теплые и влажные, пахнущие желтеющей осенью и таким
странным неизвестным ароматом крымских сосен. Они въехали в облако, или это облако догнало
их. Парашют вдыхал в себя уже холодную осеннюю влагу, наполненную гнилой древесиной,
грибами и краюхами желтых запекшихся листьев. О, ему нравился этот мир - простой, влажный,
душистый, насквозь пропитывающий его. Он уже почти привык к нему. Но тут начался спуск.
Откуда-то появившийся ветер, он просто выдирал его из-под клапана. Велочехол весь сжался,
пытаясь забраться как можно дальше, но раздутый велорюкзак не пускал. Так он и трепетал,
весь, до последней клеточки, и наверное, совершенно замерз бы, если бы бешенную скачку не
прервал удар и шлепок в мягкую, душистую глину. Он был рад этому падению, тому что
измазался по уши завязок. Странно, но ему было приятно валятся в глине и чувствовать
аромат совсем уже другого, теплого и терпкого южного склона. Ах, вы только посмотрите, к
нему прибежала ящерица. Пока ребята возились с погнутым колесом, парашют просто валялся на
зеленой травке, – здесь везде была зеленая травка. Валялся на травке, и вдруг сквозь ветви
пожелтевшего старика-дуба увидел Синь. Он вначале подумал, что это небо. Такое знакомое
небо. Но вот по синеве пробежала рябь, и парашют понял, что это совсем другое – волнующее,
захватывающее, огромное. Он бы получше все рассмотрел, но хозяйская рука, стряхнув уже
подсохшую теплую глину, засунула велочехол поглубже в рюкзак. Он уже ничего не видел, он
только чувствовал, как меняется дорога, скрип тормозов, когда наконец угомонится этот
важный ремнабор, впившийся отверткой в самое тонкое место. И когда он уже совсем перестал
чувствовать костлявую рукоять отвертки, он вдруг уловил новый запах, запах, который никогда
не вдыхал: терпкий, мощный, соленый. Так могла дышать только та невиданная Синь. Его
вытряхнули на теплую соленую гальку, он повернулся и увидел огромную синюю грудь, дышущую
неровно и прерывисто, рождающую в себе белые капли соленого молока, подымающегося пеной по
ломким гребням. Парашют впервые увидел Море. Он сам никогда не отважился бы подойти к нему,
но рука хозяина просто оторвала его от теплой гальки и бросила в дышащую Синь.
Велочехол стирали, но парашют вначале думал, что его
хотят затопить, оставить игрушкой волнам, а потом… Каждая клеточка его крепкой ткани была
промыта морской водой. Мало сказать, что она соленая, она жесткая и легкая, солнечная и
жгучая, синяя и зеленая и еще тысячу раз неизвестно какая.
А потом он грелся на морской гальке. О, как ему нравилось
нежиться на белых камушках. Но пришла ночь, стало жутко холодно. Огромные блестящие звезды
выкатили на черный свод неба и потянули свои тонкие руки к нему. Парашют лежал завороженный,
боялся даже шелохнуться, чтобы не напугать звездные руки. Звезды совсем осмелели и бросились
нагишом в воду. Он видел, как звезды купались в море, море обнимало их.
Что с парашютом случилось потом? Еще сотни километров,
быстрая река Тетерев и он уже лодка, точнее отводы для лодки, когда надувные камеры раздувают
свои бока, тянут, рвут во все стороны, а речная вода, промывая каждую клеточку, удивлялась, –
откуда у этого крепыша морская соль. Он был крепок, и когда оказался дома, младший брат из него
сделал… вот не поверите… парашют.
Мальчишки разбегались по железной крыше и сигали вниз, держа
в руках настоящий парашют. Полет был короткий, удар о воздух пронизывал все тело, напряжение в
каждой ниточке, а потом прикосновение пушистой травы и отдых до следующего прыжка.
Мальчишки осмелели, забираясь все выше и выше. А один решил
прыгнуть с конька крыши в сторону старого сада. Деревья подступали к самой стене дома, нужно было
хорошо рассчитать прыжок, чтобы…
И вот наш парашют уже висит на дереве, обнявшись с зелеными
ветвями… вишни. Материал дал в нескольких местах разрывы, парашют вспомнил свое первое приземление
на вишню. Вспомнил все, что с ним приключилось за все это время: поезд и пыльная третья полка… вязкая
теплая глина…запахи осенней дороги… Море…звезды, касающиеся его тонкими руками. Вспомнил, улыбнулся
и потянулся к красной ягоде.
Губы почувствовали сладкий, крепкий, пьянящий вкус, таящийся под
тонкой блестящей кожицей.
-Кажись, вишни уже поспели, - рассмеялся парашют.
Е.Сосна, 2004